Алиса Ганиева "Праздничная гора"
Сказка Кавказа
Любители исторических параллелей находят, разумеется, массу сходств между эпохой императора Николая Павловича и путинскими нулевыми.
Подбрасываю родство чисто литературное – в последнее десятилетие в русской словесности вновь мощно зазвучал мотив лишнего человека. Пропущенный, естественно, через достоевский психологизм, мистический эротизм Серебряного века и теперешний профессиональный цинизм. Показательно, что главные герои лучших книг о «новых лишних» («Околоноля» Натана Дубовицкого, «Черная обезьяна Захара Прилепина, «Информация» Романа Сенчина) – журналисты в широком смысле, в т. ч. из подотрядов издателей, пиарщиков, медиабайеров.
Каждому времени – свои печорины.
Еще принципиальней в плане аналогий - кавказская тема, получившая свежие импульсы: «На Кавказе тогда война была» - справедливо сообщает Лев Толстой. А еще невиданная даже по российским меркам коррупция и ползучая исламизация, проявление вождей-харизматиков и растленных западных нравов – словом, экшн, который бери горстями и вставляй в книжку.
Любопытно, что кавказская тема оказалась близка полярным подчас писателям – патриарху мистико-патриотической прозы Александру Проханову и либеральной пассионарии Юлии Латыниной. Особь статья – авторы кавказского происхождения Герман Садулаев и Алиса Ганиева, ныне, проживающие, впрочем, в метрополии – первый в Питере, вторая – в Москве. Различия между условными писательскими тандемами чрезвычайно заметны, но сходства принципиальней: едва ли не основные мотивы кавказской прозы – имперская ностальгия и колониальная эсхатология.
Нацбестовская рукопись Алисы Ганиевой «Праздничная гора» явно нуждается в редакторе: как говорил один известный кавказец, маленький пример. Персонаж по имени Арип как-то раз назван Амиром (то есть имя переходит в мусульманский статус). Вообще неряшливость – характерная черта кавказской прозы – у Проханова в «Политологе», главный герой Михаил Львович Стрижайло на короткое время становится Михаилом Яковлевичем. (Ага, как у Довлатова: «Отчества моего ты не запомнил, но запомнил только, что я еврей»), У Латыниной в «Земле войны», похоже, не было редактуры даже авторской. Впрочем, дело, может вовсе не в Кавказе, а и в исчезновении самой редакторской институции.
В случае «Праздничной горы» трудность в другом. Рукопись будто ускользает от жанровых определений: по объему повесть, по замаху – роман. Амбиция охватить весь Дагестан (хотя и была уже такая книга - «Мой Дагестан») входит в противоречие с концептом и фабулой – Алиса рисует ближнюю антиутопию: с одной стороны Россия на границе Ставрополья возводит санитарный кордон, о котором так долго говорили большевики всех мастей и политических взглядов. С другой - и в самом Дагестане – к власти приходят радикальные исламисты.
Впрочем, писательница, кажется, не чужда самоиронии – и чуть зашифрованную авторецензию мы встречаем в самом тексте:
«На этот раз это была не простая реконструкция старого досоветского быта, а семейная сага с многими десятками действующих лиц, чьи имена, черты и поступки ускользали от Махмуда Тагировича, как ящерицы. Вводя какого-нибудь персонажа, он принимался за весь его род и, сам того не желая, перескакивал на братьев, сестер, кузин и кузенов, а там уж рукой подать до троюродных, четвероюродных и пятиюродных. Все оказывались связаны одной пуповиной, и рукопись пухла месяц от месяца.
Меж тем, время было неясное».
Рукопись Алисы – движущиеся фрески, своеобразная замедленная анимация, парад огромного количества персонажей, объединенных не столько единой географией и языком (причудливая смесь интернационального жаргона, местных наречий, исламских заклинаний), сколько общим движением постколониальной жизни – с ее солнцем и морем, преданиями и сплетнями, надеждами и фобиями, пестрым цветением на фоне будничной ситуации гибели и распада.
Она пугает, а мне не страшно: а все потому, что Алиса Ганиева написала сказку – в устной, скорее, традиции – с избыточностью и тупиковостью отдельных сюжетных линий, произвольным рекрутингом героев, примиряющей интонацией, создающей общий фон и для мажорских забав, и для инквизиторского беспредела.
Отсюда – всеобщий инфантилизм, подростковый словарь; гражданская смута, приобретающая, при всех кровавых подробностях, черты эдакого дня непослушания. Чередование загадочных снов, свадеб и деторождений. Как часто в сказках, когда трудно отделить волшебство от этники, рассказчик (ца) сбивается с ритма и тона: приметы быта в яркости опережают многих персонажей, языковые находки сменяются колониальными канцеляризмами, а метафоры больше претендуют на экзотику, нежели оригинальность.
Еще один важный – и наиболее удавшийся – сюжет «Праздничной горы» предсказуемо выпадает из сказочных условностей. Сформулировать его можно по-перестроечному: легко ли быть молодым на национальной окраине в «неясное время»? Именно поэтому молодые герои Алисы Ганиевой: Шамиль, Мухтар, Ася и Мадина, вполне реалистичны и убедительны, даны, возможно, не так в развитии характеров, как в движении судеб – и с ними набор ее фресок приобретает дополнительное измерение – претензию не столько на эпос, сколько роман воспитания. Хотя, надо полагать, «Празничную гору» будут сводить к эпосам и магическим реализмам, обозначая в качестве вечных маяков «Сандро из Чегема» и «Сто лет одиночество». Полагаю, однако, что сказке – страшноватой, веселой и по-хорошему «ненастоящей» - лучше сказкой и оставаться.
Здесь еще один отрадный, тонкий и весьма двусмысленный момент. Компетентные специалисты утверждают, что Расул Гамзатов и, скажем, Кайсын Кулиев, были большими, а для своих народов – так и великими поэтами. Подавляющее большинство русскоязычных читателей, по понятным причинам, компетентны не насколько, чтобы оценить их величие. Поэтому многие склонны доверять мнению, что большими поэтами были, скорее, московские евреи-переводчики.
Поэтому новый призыв национальных (пусть условно) писателей, хорошо пишущих по-русски, со всеми их болями и страхами, - может, единственное положительное следствие постсоветских кавказских войн и смут.
Но в России всегда так – или жить, или писать.
Комментарии посетителей