НОВЫЕ ЮРОДИВЫЕ

Заведомая, демонстративная, глянцевитая маргинальность.

Поэтому сама номинация на «Национальный бестселлер» выглядит достаточно пикантно, несмотря даже на условности и трансформации премии за все ее богатые приключениями и яркими фигурами годы.

Всё, что принято говорить в таких случаях об изящной литературной игре, изощренной мистификации, утонченной стилизации… Глубокой притче про время и всепроникающей радиоактивности русского слова – оставим другим справедливым рецензентам.

Отмечу, однако, незаурядный замысел – когда литературные фигуры третьего ряда (по одной на каждый завершившийся век российской словесности – Якоб Ленц, Иван Прыжов, Леонид Добычин) по разным, но неизменно двусмысленным параметрам, опережают своих прославленных адресатов (Николай Карамзин, Федор Достоевский, Корней Чуковский) в жизненном многоборье. «Последние станут первыми».

Прослеживается, помимо маргинальности, иная общность – криминал с политическим подтекстом. Ленц скрывается от преследований по «делу московских масонов» (после ареста и заключения Н. Новикова в Шлиссельбургскую крепость). Иван Прыжов – прототип Толкаченки в «Бесах», соратник Сергея Нечаева, член «Народной расправы», соучастник убийства студента Иванова, сосланный на вечное поселение в Петровский завод, «по диким степям Забайкалья». Добычину, который, как выясняется, в Неве не утопился в 1936-м, а скрылся недалеко от Ленинграда, в Шушарах, «публикатор» Олег Юрьев придумал германский эпизод во время войны с последующим насильственным возвращением в Экибастуз. Правда, тут пишущий Чуковскому Добычин лукавит, путает следы – утверждая, что не был осужден к лагерному сроку, но был административно отправлен на поселение. И тут же признается в близком знакомстве с Солженицыным как раз в связи с Экибастузом, что противоречит «поселенческой» версии.

Вообще, приходилось выслушивать мнение, будто самое ценное в книжице Олега Юрьева – реконструкция «другой жизни» Леонида Добычина, дожившего до ста лет, пережившего и перестройку с СССР, и собственные републикации увидевшего, и даже негромкий «добычинский» культ наблюдавшего со стороны.

Ну, не знаю. Это как раз нетрудно – обладая определенными способностями и знанием историко-литературного контекста недавней эпохи. (Все источники на поверхности, в отличие от «прыжовского» раздела. В котором Юрьев использовал широкий пласт – от «Исповеди» самого Ивана Гавриловича, зачитанной им в суде, до исследований Валерия Есипова). И, кстати, выглядит опыт с Добычиным у Юрьева не то, чтобы неубедительно, но довольно бледно – скажем, Дмитрий Быков, у которого избежавший расстрела в 40-м Исаак Бабель делает в войну карьеру матерого диверсанта (роман «Оправдание»), реконструировал интереснее. Может, причина в личных особенностях портретируемого – психологизме, гомосексуализме etc?..

Но нет, проблема, кажется, в другом. Всё в той же общности всех трех корреспондентов. Единой тональности писем – с явным пережимом и надрывом относительно возможных оригиналов. В сторону концентрированного, душного юродства – в версии Юрьева несчастные авторы писем могут с полным правом дополнить каталог московских дур и дураков, составленный в свое время Иваном Прыжовым.

Звучит, между тем, современно. Возможно, подсознательно, автор мистификации, давно живуший в Германии, проговаривает свое отношение к русским вопросам и людям, столь созвучное, между тем, и нынешнему либерально-болотному мейнстриму.

Впрочем, подчас голос публикатора сливается с голосами публикуемых. Литературная игра допускает кашу во рту, если того требует замысел, но не кашу в голове – мистификация должна держаться на внутреннем правдоподобии. Антон Чехов, да, в «Острове Сахалине», оставил портрет содержавшейся в Александровской ссыльнокаторжной тюрьме Соньки Золотой Ручки, но без стоматологических подробностей – так что Олег Юрьев в данном случае не мистифицирует, а просто сочиняет. Да и разбросанные там и сям современные обороты речи стилистической убедительности письмам не добавляют.

По сути, Олег Юрьев использовал метод другого персонажа «Бесов»: «человека сам сочинит, да с ним и живет». Еще легче сочинить одного юродивого сразу за нескольких разных писателей, и отдать ему своё настроение. Правда, о каких-то стилистических прорывах говорить тогда, мне кажется, преждевременно.