«Кан-Кун» – это кавалькада приключений рассказчика (Бренер повествует от первого лица, но мы-то с вами понимаем, что отождествлять автора и героя неправильно) и его возлюбленной Варвары (её он на английский манер называет Барбарой).

Пара приезжает в Барселону и обосновывается в первом попавшемся сквоте.

Сквот – это какое-то нежилое помещение, занятое асоциальными элементами и превращённое в коммуну.

Спустя пару дней бежит оттуда, потому что, как оказывается, этим местом заправляют наркодиллеры. Приходится передислоцироваться на другой конец города – о, удача! – в «Кан-Кун», священное место, некий Олимп со всей сопутствующей “широтой взглядов”, где обитают “боги” отшельнической жизни.

Хороший зачин, неправда ли?

Но наш герой – трус и неудачник.

Это ни в коем случае не попытка уколоть автора, предъявить какие-то претензии или выяснить отношения – нет, это простая констатация факта.

О трусости Бренер пишет в самом начале повести: «Прямо скажу: мои бегства были паническими. Я удирал, сломя голову. Одно нетерпение и поспешность, одно безоглядное желание унести ноги, смыться, пропасть».

Неудачник же герой потому, что, во-первых, ведёт такой образ жизни (то есть он неудачник с нашей с вами точки зрения), а во-вторых, потому что постоянно бежит – от себя, от ответственности, от нормальности в любых её проявлениях – ото всего.

Об этом, собственно, книга: бегство от нормальности.

Как только главный герой со своей возлюбленной обживается на новом месте, ему становится не по себе. Ноги несут его прочь. Судьба, если это она, а не кто-то или что-то ещё, подыгрывает.

Сменяются города: Барселона (с полубогами) – Лондон (с сибирскими панками) – Стамбул (с кошками-сквотерами) – Париж (с анархистами) – Брюссель и Цюрих (непонятно с кем).

Везде можно жить.

Но, думаю, эта возможность и пугает героя.

Ему нужны новые и новые испытания. Постоянные странствия не как стиль жизнь, а как сама жизнь. Главное, чтоб не как у людей.

Можно вспомнить «Норму» Владимира Сорокина – и посмеяться над собой. Точнее так можно было сделать в Перестройку. А то и раньше. Сейчас это скорее моветон, если не прямое вредительство.

Буковки буковками, конечно, но в начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог, как вы помните.

Я к тому, что надо отвечать за сказанное и за написанное.

Словом. Делом. Жизнью.

И постмодернистский вариант оказывается возможным в качестве отличной шутки, но не в качестве серьёзного разговора.

Об этом отчасти пишет и Бренер, когда отвергает жизненный и творческий путь Горького и Маяковского, Солженицына и Лимонова, Сорокина и Елизарова: «Мне проще сказать, кем я не являюсь: современным литератором или художником. Я не один из них. Не из ихней клики, не с базара литературно-художественного. Я не писатель-демократ и не медиальный аппарат, не активист и не а(у)кционист…»

Отвергает он и литературный процесс как таковой. Шире – культурный процесс. Герой его книги восхищается сквотером Виктором, который рисует какие-то “тёмные и дремучие образы”: «Забавные, непристойные и пугающие, акварели Виктора не принадлежали аппарату “современного искусства” <…> И не для кураторов и критиков рисовались эти диковатые и сокровенные образы. В них сквозило пренебрежение к профессиональной оценке и уважению. Быть оцененными, уважаемыми – но кем? Этими поганцами?»

Отрицание любых институций и составляет атмосферу книги.

Наряду, впрочем, с поиском себя и самобичевание, возможностью свободы и бегством от неё, а может, даже с непониманием, что делать с нею.

Понятно, что книга написана не для широкой аудитории. Вообще не для аудитории. А строго для себя.

Получается (псевдо)дневник.

Бренер называет это “повестью”, и мы можем рассматривать этот жанр в его первоначальном значении, которое было в древнерусской литературе: повествование о важных исторических событиях или о прожитом лично – как были повести о взятии Рязани Батыем и временных лет или, если брать недавние примеры, повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева.

Всё это сопровождается художественными вставками – «44 случая» “ухода”, то есть всё того же бегства от нормальности и социума, в диапазоне от Цветаевой и Зощенко до Сатуновского и Улитина.

На первый взгляд, всё это смотрится любопытно. Читая, с радостью отмечаешь: вот цитируется Мариенгоф, вот Фуко, вот ещё кто-то. Но цитаты возникают к месту и не к месту. Это быстро начинает утомлять. Особенно, когда дело доходит до философов.

Раньше про таких говорили: интересничает.

В итоге можно сказать, что у Бренера вышла неплохая книга.

В лонг-листе премии «Национальный бестселлер» она смотрится лучше многих и многих. Но несмотря на все плюсы, возникает один существенный вопрос: что это произведение может дать читателю после книг Керуака и Гинзберга, после знаменитой “оранжевой” контркультурной серии? Здесь нет ни, прости Господи, приращения смысла, ни эксперимента, ни чего-то принципиально нового.

Да и сам Бренер, чурающийся всевозможных институций, из года в год оказывается в премиальных списках. Зачем?

Или это фарисейство?

Надеюсь, нет.