Есть большой соблазн назвать все это «Православной буратиниадой для взрослых». А при условии, что православие в романе играет совершенно декоративную роль – в финале герой совершает самоубийство вообще-то, тем самым как бы демонстрируя, что очага на самом деле нет – то очень тянет придумать множество смешных шуток, обыгрывающих эту версию.

Но автор не дурак. Он, предвидя такой подлый ход, в паре мест быстро проговаривает все возможные аллюзии: Буратино/Пиноккио, Урфин Джус, Франкенштейн, Голем и т.д.. Нет, как бы говорит автор, я знаю, что у вас может возникнуть такая трактовка, поэтому я специально укажу на это сам, дам герою самому закрыть эти очевидные параллели, потому что роман не об этом.

Ну, типа, когда деревянный герой сравнивает себя с буратиной, то это делает его реалистичнее. Достовернее. А роман глубже.

Нет. Не делает. Нет. Не глубже.

Просто смотреть надо не в прошлое, а в будущее. С самого начала и до самого конца герой мается одним размышлением – что делает человека человеком. Эмоции (гнев, любовь)? Действия (убийство, например)? А имеет значение -убиваешь ты простого человека или такого же, как ты, деревянного? А если ты при этом испытываешь гнев? А жажда мести? А угрызения совести?

Знаете, что это? Это весь корпус текстов о роботах – от «Космической одиссеи» до «Двухсотлетнего человека». От «Я – робот» до «A.I.». Снятся ли Рику Декарду электроовцы?

А когда в финале главный герой думает о только, что убитом «брате», которого он разрубил на части:

«В редчайших случаях грешную плоть можно сохранить — например, ради науки, как сделал это великий хирург Пирогов, завещавший ученику бальзамировать своё тело после смерти. Ну так безвестный деревянный парень Читарь — отнюдь не великий учёный.

Точнее — великий, конечно. Ничем не уступает Пирогову — тот спасал жизни, а этот дарил.

Только про Пирогова знают все — а кто знает про Читаря?

Никто не знал, не знает и теперь не узнает уже: нет больше Читаря, одни обломки остались».

Все эти размышления довольно славно рифмуются с: «Я видел такое, чему вы, люди, никогда бы не поверили. Все эти моменты затеряются во времени. Как слезы под дождем».

Ну-да, ну-да. Заменили будущее на настоящее, железных роботов на деревянных истуканов – получили древнерусский киберпанк без единого гвоздя.

При этом, что мне кажется важным – роман совершенно деревянный. (Кто-нибудь уже шутил эту шутку? Давайте я пошучу) Стиль и язык романа по степени увлекательности местами напоминают деревянный забор. Некоторые сцепки сюжетных линий вполне себе «косой натяжной замок с угловым скосом», а некоторые – две палки положили, гвоздем прибили и так сойдет. Логика и реализм скрипят, как рассохшийся паркет. А выводы… выводы, если откровенно пластик с фактурой под дерево.

Но по порядку.

Вот 30 страница: «Бумажник и телефон — в правый карман, а в левый — старый плеер, дисковый, любимый, привычный. Провода от наушников кидаю на загривок, под воротник.

За брючный ремень, вдоль спины, помещаю своё оружие — шабер, или, по-простому, напильник, с остро отточенным краем; без оружия дом не покидаю.

Тушу резким выдохом лампаду.

Запираю дубовую дверь — сам её делал, не своротишь.

Прохожу березняком до деревни, потом к дороге; четверть часа неспешным шагом; с утра торопиться не люблю.

Выхожу на дорогу: тут ржавый павильончик, крыша в дырах, неприятное место, неухоженное, но приходится терпеть; я стою, жду, один такой.

Маршрутка подъезжает, сажусь, здороваюсь.

После утренней молитвы мне всегда спокойно: мыслей нет, внутренний монолог остановлен.

Весна, апрель, Великий пост: время воздержания и раздумий о смерти.»

Это такой дистиллированный кусок языка романа, тут настолько все экономно, что больше похоже на список (встал, сел, пошел, пришел) чем на то, что обычно подразумевается под словами «художественный текст». Но в целом и весь остальной текст романа примерно такой же. Может быть, не так скупо написано, но очень сухо. Левкас, как самостоятельное произведение.

И это, по идее, прием. Антип – и рассказчик и главный герой, и через его самохарактеристики и вот эту скудость речи должен как бы выстроится образ. И образ такой – красноречивый или топорный (кому что больше нравится): человек верующий, причем как-то так по-настоящему (ну мы потом понимаем, что он сам собой являет чудо господне, как тут не верить в то, что Бог есть), простой, прямой, честный, работает руками – плотником, мастер, двадцать лет на одном месте. Надежный.

А еще у героя есть особое зрение (у нас же «магический реализм»): он видит «дух» окружающих. По сути – характер. Вот у этого сильный дух, а у этого слабый. Я все думал – а почему не использовать слово «порода»? Вот мы люди – мы склонны придавать людские качества всему вокруг: деревья разговаривают, кошки все понимают, «ворона и лисица», «жил был пес». А они деревянные – ну логично же, чтобы у них было вот это деревянное представление обо всем – поэтому глядя на других они видят породу – вот этот крепкий, как дуб, а этот мягкий, как осина.

С другой стороны – не было бы это слишком по-детски? Слишком какое-то фэнтези? Может быть, автор думал об этом и отказался. Ну как-то на поверхности. Нет?

Но, есть ощущение, что не думал. Роман вообще крайне неизобретательный. Ну, вот у вас деревянный герой и у него какая-то каждодневная рутина, которая мне – не деревянному – недоступна. Какая? Ну, вот он все время держит в доме воду – боится огня. Хорошо. А еще?

А еще на весь текст есть только одно место из быта главного героя, которое было интересно придумано – когда он попал под ливень и, прибежав домой, встал под вентилятор, чтобы высохнуть.

Роман начинается с того, что в небольшом городе «убивают» ученого историка и похищают из его дома реликвию – деревянную голову древней статуи. Полицейский, который расследует дело, (наш герой знал его еще мальчишкой – они из одной деревни), зовет его как эксперта – поговорить об этой деревянной голове. У героя тоже есть свой интерес, он давно следит за дочерью убиенного ученого – влюбился. Ну, и ты читаешь и думаешь, что вот этого честного и прямого героя без особой фантазии сейчас вовлекут в детективную интригу, а так как жанр романа характеризуют как «магический реализм», то эта голова потом окажется не голова, а Медуза Горгона, например (она и окажется, но так сильно в конце, что уже и не важно).

Важно то, что наш герой честный и верующий, и все происходящее будет описано максимально правдиво. Потому что! Чтобы магия выглядела магической, рассказчик должен быть максимально правдив. Все скажет, как было – греха на душу не возьмет.

А потом ты перелистываешь пару страниц, и наш рассказчик признается, что это он ученого убил и голову украл. И ученый, на самом деле, та еще мразь. И ты такой – как? Детектива не будет? А вы вроде другое показывали, нет? А о чем герой еще не договорил? А о чем еще не договорит?

И это такой прием поворота сюжета – ситуация изменилась, сейчас расскажу – которым автор пользуется без зазрения совести.

Вот 24 страница.

«Тут я напрягся. И прикусил язык, чтобы Застыров не заметил моего замешательства. Я-то понимал, что Гера Ворошилова не могла замыслить злодейство. Два года я наблюдал за нею — достаточный срок, чтобы узнать, что у человека в голове и в сердце. Нанять киллера для собственного родного папы ради нескольких миллионов рублей мог только очень низкий, очень жадный, а главное — очень ограниченный человек. Дочь искусствоведа Ворошилова вовсе такой не казалась.»

Это знаете что? Это deus ex machine. Только механизм деревянный и страшно скрипит. Вместо того, чтобы показать героиню и почему она не способна нанять киллера, чтобы убить своего отца автор показывает нам титр, включает голос за кадром.

И так каждый раз, когда нужно повернуть сюжет.

Или другой пример. Распространенная среди бессмертных проблема бытования со смертными.

Деревянные люди живут уже триста лет, со временем не меняются – все выглядят примерно одинаково: худые, 30-летние, примерно одного возраста/роста/комплекции. Герой живет в деревне, где все друг друга знают, плюс 20 лет уже работает на одном месте. Никто! Вообще никто не спрашивает почему он не стареет. В финале только полицейский замечает что-то такое, мол, я еще пацаном был ты, помню, мне мопед починил и уже тогда взрослым был, а герой такой: а это у нас порода такая. И все.

Знаете, когда в «Сумерках» вампиры каждые 5-7 лет переезжают с места на место, чтобы их не заподозрили, что с ними что-то не так – в это веришь. «Сумерки» – мусор и шлак, но даже там понимают, что такое правдоподобие и логика.

Еще о реализме.

С одной стороны, герой живет триста лет, с другой – в одинокой избушке в глуши. Петровская эпоха – герой хочет строить корабли, и ты уже видишь как выстроился на горизонте, на следующей странице, лес мачт. Нет. Ему запрещают ради благой цели. Ставит бани и сараи в провинции. 1812 год – герой хочет пойти на войну с Наполеоном (и ты уже мечтаешь, как через пару страниц увидишь небо над Аустерлицем глазами бессмертного), а нет – сиди, делай телеги. 1917 год? Нет. Вторая мировая? 50-60-70-80-90-е? Тоже нет.

То есть автор что-то такое показывает – обозначим это словом «историческое» – но к третьему такому флэшбеку начинает казаться, что это просто для объема текста. Да. Как сейчас помню 1920 год. Было так же, как и сейчас – сидел в лесу, строгал.

Или вот. Весь роман герой мечтает уехать в какую-нибудь католическую страну, там не было запрещения статуй святых в церквях, как в России, и он хочет посмотреть на эти самые статуи. Но у него все время не в порядке документы. Он все время об этом говорит. Мол, вот был бы паспорт.

В очередной раз, когда он заводит эту канитель, ты сидишь и думаешь: чувак, ты – деревянный! Пить, есть и дышать тебе на надо – заколоти себя в ящик и отправь посылкой, Господи. Хватит ныть.

При этом когда у героя появляется «дочь» (они оживили маленькую статую, которая стала 11-летней девочкой), ему записывают ее в паспорт как дочь, а ей делают свидетельство о рождении. Деревянные люди не меняются, девочка очень долго (примерно всегда) будет одиннадцатилетней – на кой черт ей это свидетельство? Оно через пару лет – современные дети растут так быстро – будет подозрительным.

С дочерью, кстати, отдельная хохма. Я думаю, что автор этого не хотел, но это иначе невозможно читать.

Они с «братом» Читарем поднимают статую. Есть древняя статуя взрослой женщины, над ней совершается ритуал и она должна ожить. У них так получается, что статуя женщины не поднимается, а поднимается ее уменьшенная копия, которую герой сделал для тренировки и появляется девочка. Нарекают ее Евдокией. (А могли бы и Клавдией. Тогда был бы рефрен с «Интервью с вампиром», где семейная пара упырей, которых играют Том Круз и Бред Питт усыновили сиротку Кирстен Данст).

И дальше начинается совершенно случайный, но какой-то ошалевший, гей-роман. Антипа назначают отцом девочки – он ее сделал (и ты тут же думаешь, что вот Антип несколько недель ее делал – вынашивал, а Читарь вдохнул жизнь чтением молитв, вообще-то), и тот учит ее жизни – мы не такие, старайся не рассказывать другим детям, что мы особенные.

«— А мама? — спросила Евдокия. — Мама у меня есть?

— Нет, — ответил я. — Мамы нет. Ты не такая, как другие дети. У некоторых есть мама, у некоторых нет. У тебя — нет.»

Или вот.

«Я обратил к жизни двенадцать братьев и сестёр, в том числе — тебя. Но никто не сказал мне “спасибо”. (Дуняшка опустила глаза.) Мой друг — твой дядя Читарь — делал это вместе со мной, но ему тоже никто не аплодировал».

Дядя Читарь. Господи, прости, как я ржал.

Ну просто представьте: два тридцатилетних мужика (один плотник, второй библиотекарь) мечтают уехать в лес с одинадцатилетней дочерью, чтобы жить подальше от людей, которые не принимают их «другую» природу.

Еще раз – автор этого не хотел. Он даже (как с пересказыванием Буратино и Франкенштейна) на эту тему отдельно рассуждает: как только начинается тема «маленького деревянного народа», его освобождения и открытия миру, так тут же то пианист заиграет «Let my people go», то прямые рассуждения о сексуальных или национальных меньшинствах. То есть – снова та же схема – не об этом мой роман.

Ну не об этом так не об этом. А о чем?

В романе есть еще одна сюжетная линия связанная с героем по имени Твердоклинов (Внимание!  Говорящая фамилия!) Антип работает с ним на фабрике. Они вроде как дружат, один раз выпили вместе, и Антип довел его до дома. (там, правда, в финале автор опять применит свой любимый прием – притянет Твердоклинова и жену его за уши, чтобы это все хоть как-то кончилось). Но все же.

Твердоклинов, и мне кажется это сознательное авторское решение – это отражение главного героя. Он работает плотником, у него проблемы с алкоголем, он постепенно впадает в безумие – ему везде мерещатся демоны и он откровенничает с Антипом, говорит, что у него есть особое зрение и он «видит» настоящий перед ним человек или демон, и собирается убить жену.

Тот же персонаж (Антип же тоже в финале задумал убить женщину голову которой украл у профессора и оживил, а она оказалась не христианской святой, а языческой богиней смерти) только в реальной жизни. Грубо говоря – если бы это был реалистический роман, то он был бы про Твердоклинова: некрасивого, не богатого, с нелюбимой работой, не любимой женой и постепенным погружение в безумие.

И по идее, что нам хочет сказать автор этим героем – что единственное, что отличает героя от антигероя – это истая вера православная. Мол, вот он верит, и поэтому у него все иначе – и работа любимая, и деньги есть и женщины его любят и сам он красивый, с большим твердым удом. Но в связи с тем, что православие в романе декоративное: автор не умеет показывать, он только титры умеет писать. Нам не явлены чудеса Божьи или акты веры. Нам просто говорят, что: вот герой – он очень верующий. То и получается, конечно, очень забавно.

Смотрите, «магический реализм» от «простого реализма» отличают: большой и твердый уд, деньги, которые у героя всегда есть (иногда практически из воздуха) и тот факт, что герой триста лет занимается физическим (иногда очень однообразным) трудом и все равно любит свою работу.

И это Магия!

Уверен, что «Человек из красного дерева» возьмет в этом году «Нацбест». Кто ж не хочет, чтоб у него как у героя: большой уд и бабки без счета.

Так вот ты о чем, древнерусская тоска.